С тех пор как дэвов Давид перебил.
Любимцем дома стал.
Давид себе сокола достал,
В поля уходил, охотился там.
Бил он там воробьев, диких курочек бил.
Старуха в Сасуне жила,
С той старухой когда-то любился Мгер.
Засеяла ниву просом она,
Воробьев, перепелок та нива полна.
Вот раз пришла она, глядит:
Там с соколом, верхом, Давид,—
Он воробьев на ниве бьет,
Перепелов на ниве бьет.
«Давид, — говорит, — чтоб тебе умереть.
Мне плакать над тобой, —
Ты что творишь?
На просе моем перепелок ты бьешь.
Много ль мяса в моих воробьях,
Воробьями старухина проса ты будешь ли сыт?
Ты бы в горы шел, там бараны есть,
В диких баранов стреляй, ты их убивай!»
Давид ей: «Бабка, ну а если в горы я пойду,
Чем диких коз мне бить?»
Она ему: «Возьми отцовский лук и стрелы!
Скажи, пусть дадут тебе стрелы и лук отца,
Возьми, на охоту ступай».
— «А кто хранит, — спросил Давид, —
— Отцовский лук и стрелы?»
— «Спроси ты Ована жену».
— Пришел к жене дяди, Сариэ, спросил:
«Где, тетя, стрелы и лук отца моего, скажи?»
Она в ответ: «Давид, свет глаз моих, не знаю.
На плечах Мгера я видела их,
lА где они теперь, не знаю я».
Повыждал Давид — как быть ему?
На старухину ниву пришел опять.
«Нанэ, — он молвил, — тетка мне
Не говорит, где стрелы и лук отца».
Она ему: «Безумный Давид, заика Давид,
Пойди, изводом у тетки возьми,
Заставь ее силой дать стрелы и лук».
— «А как изводом взять?»
Она ему: «Раздроби ты камень, накали в огне,
Скажи ей: «Тетя, крупу эту съешь
Иль отдай мне стрелы и лук отца!»
Пришел Давид, сказал: «Сариэ, проголодался я
Сариэ ему: «Хлеба нет!»
Давид у тондыра присел.
Камень крошит, ворчит.
Жалость жену Ована взяла.
«Давид, — говорит, — сходи-ка скорей,
Принеси кизяку, я огонь разведу,
Осталось тесто, испеку, поешь».
Идет Давид кизяку принести, глядит:
Висит на стене дуга — не дуга.
Висит деревянный прут.
Он прут берет, домой несет.
«Матушка,— молвит он,—
Скажи, что за штука вот этот прут?»
Она ему: «Откуда мне знать, у дяди спроси!»
Рассердился Давид, молвил:
«Отвечай, говорю, это что за прут?»
Сариэ ему: «Надоел ты мне!
Коль накинешь веревку на чахмах —
Тогда скажу, а нет — не скажу!»
Давид чуть тронул прут рукой.
Надел веревку на чахмах,
Жена Ована диву далась, говорит:
«Мгер, бывало, провозится час
С чахмахом и веревкой той,
А он чуть тронул прут рукой —
Веревку на чахмах надел».
Сказала Сариэ:
«Не знаю, что за прут, отстань!»
Тут за руку Давид ее схватил
И к каменной крупе ее подвел.
Та крупа накалилась в огне.
Он держит за руку Сариэ и тянет к очагу.
lБерет он горсть раскаленной крупы.
Всыпает в ладонь Сариэ,
Сжимает ей пальцы в кулак.
А Сариэ: «Ой-ой-ой, жжет, ой жжет! — кричит. —
Давид, ой, милый, дорогой, пусти, скажу!»
— «Ну, ладно, тетя, высыпай».
Разжала пальцы, говорит: «Не знаю, не скажу!»
— «Смотри опять насыплю, отвечай».
— Тут молвила Сариэ: «Давид,
Это — лук и стрелы отца твоего,
С ними ходил на охоту Мгер».
Давид того и ждал, — уж и рад он был!
Лук и стрелы забрал, принес.
Отчистил, ржавчину с них соскоблил.
Лук и стрелы привесил к плечу.
Стал Давид каждый день на охоту в горы ходить.
Вот месяц прошел, другой.
Случилось так, что Сариэ, Овановой жене
(Давид красив лицом и статен был)
Полюбился Давид. Говорит:
«Приходи ко мне ночью, Давид».
Давид ей: «Тетя, бог с тобой,
Ты мне — мать, а я тебе —сын».
Подумала Сариэ: «Дай стану голову мыть,
Пускай Давид придет мне воду лить,
Как увидит он тело мое.
Войдет в его сердце грех,
И он придет ко мне».
Пошла она, воды набрала,
Позвала Давида, чтоб воду лил.
А тот глаза закрыл,
Чтоб на тело Сариэ не глядеть.
Чтоб не вошел в его сердце грех.
Так он воду ей подавал.
Помыла голову Сариэ,
На Давида глаза подняла.
Видит, крепко зажмурился он.
Тут с плачем себя она в голову бьет,
Царапает в кровь лицо,
Волосы треплет свои,
У окна садится и ждет.
Когда Ован, ее муж, придет.
Сказал Ован: «Эй, жена.
Что с тобой стряслось?»
>Кена в ответ: «Сам должен знать,
Я думала, сына ты мне привел,
Не знала я, что взамен себя
Ты мне мужа привел».
Ован-Горлан сказал:
«Эй, жена, тут нечисто, лжешь ты мне!»
Она в ответ: «Я не лгу тебе.
Занес на меня он руку, Да я не далась ему».
— «Коли так —мы на ночь двери запрем!»
— Двери запер на ночь Ован,
Давида в дом не пустил.
«Эх, дядя, —сказал Давид, —
Я мог бы ногой твою дверь своротить.
Провалились бы в землю и дверь твоя, и ты.
Но как же мне, дядя, помочь тебе,
Коль блудницей обманут ты?»
Ушел Давид, у старухи в дому ночевал.
Утром встал, на охоту пошел.
Вдруг видит — стая воронья
Над старухиным просом кружит,
Поклевать его хочет.
Подумал: «Как мне быть.
Пусть я разом двадцать убью —
Другие улетят!
Нет, расправлюсь с ними умней!»
Он руку протянул, тополь с корнем рванул.
Рванул он, деревом махнул,
Да так, что просо с вороньем
Все вместе сбил, в одну кучу смешал.
Пришла старуха, глядь — ни колоска на ниве нет
Кричит: «Давид, ой.
Чтоб тебя лютая смерть взяла,
Ты что ж это сделал с просом моим?»
Давид ей: «Не дал я зато
Воронью твое просо клевать».
— «Эх ты, смерть тебя забери.
Эх, на что тебе просо несчастной старухи далось
Спали тебя бог!
Ведь Мгеров ты сын, —
Мгера-льва упокой господь, —
Вот кто истинный был отец бедняков,
А ты что творишь?
Только горсточкой проса я и жила,
Я, да дочка моя, да просо мое,—
Ты жизнь мою вздумал сгубить?
Коль мужчина и сын ты отца твоего —
Зачем не идешь в Цовасар?
Ступай, коль ты удалец, владенье отца верни.
На горе Цовасара охотился Мгер.
Мсра-мелик на нас напал,
Отцову гору он отнял.
А та гора окружена стеной,
Зверей там не счесть, серны, лани там есть,
Огородили их стеной,
Не могут оттуда уйти.
Почему не взберешься туда.
Ты что, лишь со мной удалец?»
«Ну, бабушка, — молвил Давид,—
Пошли тебе долгую жизнь господь!
Да где ж он, растолкуй ты мне, —
Где Цовасар, я не знаю».
А старуха: «Ступай, Давид, дядю упроси,
Он тебя на отцову охотничью гору сведет».
Пришел Давид, сказал: «Ну, дядя Ован,
Скажи, где Цовасар, —
На отцову охотничью гору сведи».
Сказал Ован: «Сынок, обманули тебя,
Охотничьей горы той больше нет,
Обманули тебя, солгали тебе!» —
«Нет, дядя, есть она, есть,
И я туда пойду, не лги!»
Ован ему: «Отсохни язык, рассказавший тебе!
Знай, лао, лишь умер твой отец,
Мсра-мелик ту гору забрал,
Мы не смеем ходить туда».
Сказал Давид: «Ты, дядя, только сведи,
Коль придут — меня убьют, не тебя».
Тот в ответ: «Сынок, лучше завтра пойдем».
Разгневался Давид, сказал:
«Вот что, дядя Ован,
Коль поведешь в Цовасар — веди,
А нет,— хлеб и вино, сущий господь, —
Дам тебе оплеуху и шею сверну!»
Услышал Ован, струхнул.
Видит он — совсем взбесился Давид.
«Лао, — говорит, — не сердись,
Идем, сведу, покажу».
К Кери Торосику идет Ован,
К горожанам идет, говорит:
«Не знаю, кто Давиду сболтнул,
Сейчас припер меня к стене:
„Идем в Цовасар!“ — говорит».
А горожане ему:
«Ован, коль вправду поведешь,
Пойдем и мы посмотреть.
Там, верно, медведи подросли.
Там, верно, волки есть,
Баранов диких, верно, там не счесть.
Пойдем, посмотрим, как Давид баранов будет бить».
Тут встал Давид, он сел на коня,
К охотничьей горе отцовской держит путь.
Народ собрался вместе с ним,
Ован-Горлан и толпа горожан —
Все с Давидом пошли.
Все пошли, пришли в Цовасар — и что ж видят они?
Высокой стеной окружен Цовасар —
И нет в стене ворот.
Отец Давидов, Мгер,
То горное место стеной обвел.
А как умер Мгер —
И волк, и медведь,
Джейран и баран — числа им нет —
В Цовасаре остались жить.
«Дядя, — молвил Давид, — это что за стена?»
Ован ему: «Это и есть Цовасар!»
Поднялся на гору Давид, глядит —кругом стена.
Он вправо, влево глядит, нигде ворот не видать.
Воззвал Давид:
«Дай мне сил, о Всевышняя дева Марут!»
Он в стену палицей метнул, обрушилась стена,
Метнул, вошел в пролом,
Вошел в пролом — что ж видит он?
Там тенистая роща, деревья там,
Зеленый цветник, мурава,
А посредине водоем блестит,
В нем, словно ключ, вода, струясь, журчит.
И каких только нет там зверей!
Подумал Давид: «Ой, сильно отец согрешил,
Что это зверье взаперти держал».
А тех, что с Давидом пришли,
Охота берет пострелять, диких коз погонять..
Смотрел, смотрел Давид, да вдруг как закричит:
«Эй, эй! Никто ни одной убивать не смей!
Никто их не тронь, не позволю в них стрелять!»
Сказал Ован-Горлан:
«Будь мне сыном, прошу тебя, Давид,
Подстрели ты сам хоть одну козу,
Чтоб жертву принесть». Давид в ответ:
«Эх, дядя, родной, взаперти
Их любая старуха подстрелит.
Мужчина сперва им свободу вернет —
Потом уж будет стрелять.
Они же, дядя, — в плену.
Разве можно пленников убивать?»
Давид ударил ногой, ограду сбил,
Все стены развалил. Капу снял,
Подбросил к небу, крикнул: «Гой-гой!» Повыбежало всё зверье.
Давид кричит: «А ну, ступай на воле жить!»
А сам пошел по горам, ущельям кружить,
Среди рощ, среди скал.
Обшарил всё, сказал:
«Вдруг где-нибудь спит зверюга какой, —
Жалко!»
Так всех он выпустил зверей,
Пришел к горожанам и сказал:
«А ну, иди, кто смел, — Теперь, коль хочешь, стреляй!»
Кто был удальцом — на охоту пошел,
Кто был неумел — остался.
Вернулись все в Цовасар.
Пошел Давид, двух баранов он словил,
Принес, у водоема положил,
Сам сошел в водоем, искупался там.
Баранов в жертву принесли,
Огонь развели,
Зажарили мясо, поели, уселись отдыхать. |
